Николай Николаевич многозначительно посмотрел на Василия и, посвистывая, вышел из лавки на улицу.

С того дня он все чаще приходил к Ворониным через лавку и нередко сам произносил первый:

— Желаю здравствовать, молодой человек!

Василий чувствовал в этом приветствии легкую насмешку, но неизменно был вежлив:

— Милости просим, Николай Николаевич!

В сентябре девятьсот пятого года до Петербурга докатилось эхо московской забастовки. Начали ее печатники, их поддержали железнодорожники, а за ними потянулись все рабочие. Движение поездов прекратилось. К бастующим присоединились инженеры, врачи, учителя, адвокаты, студенты. В октябре вся страна забурлила гигантским потоком, грозя прорвать плотины самодержавия. Царь издал манифест, обещая всем свободу слова, совести и собраний и даже Государственную думу с народными депутатами. Но народ терял веру в того, кто безжалостно приказал расстреливать рабочих девятого января. Распевали и песенку:

В городах возникали советы рабочих депутатов. Сильнее других городов бурлила Москва. Толковали, что скоро перестанут печь хлеб, начнется голод, что рабочие грозят разрушить машины в Рублеве и в Мытищах и тогда Москва останется без воды. Почтово-телеграфные служащие потребовали уволить управляющего министерством внутренних дел Дурново и вынесли постановление, в котором указали: «Министр-провокатор не должен иметь влияние на управление свободой России». Дурново в ответ предупредил, что служащие будут уволены, если не возобновят работу. Москвичи не испугались. Забастовали банщики, мыться стало негде. В Химках неизвестные сожгли дачу Стадницкого, а в Кучине — дачу Шаховского.

В большом зале консерватории на митинге выступил рабочий, одетый в косоворотку и высокие сапоги. Он говорил язвительно и смело:

— Буржуазия ликует. Извольте видеть, манифест им конституцию дал! Я вам скажу прямо: это не конституция, а проституция. Вы вот сходитесь, речи говорите, а все ни к чему. Действовать надо! Пора пугнуть жирных господ!

На второй день декабря в Спасских казармах у Сухаревой башни взбунтовался 2-й Ростовский гренадерский полк. Солдаты овладели цейхгаузом, устранили офицеров и посадили их под арест.

Шестого декабря, в Николин день, на Красной площади происходило молебствие партии союза русского народа. Во время пения «Боже, царя храни» часть присутствующих запела «Вы жертвою пали» и «Марсельезу». Началось побоище.

На другой день забастовала вся Москва и началось вооруженное восстание.

Новый, девятьсот шестой год Воронины не справляли. Дела в лавке ухудшились, хозяин ходил мрачный. Николай Николаевич продолжал заниматься с Настей, но теперь часто пропускал уроки, не приходил вовсе. В погожий майский день он явился возбужденный и, пройдя мимо прилавка, за которым стоял Василий, пренебрежительным тоном сказал:

— Вот видишь, Васька, твоя не взяла! В этом году рабочий не станет министром.

Василий презрительно посмотрел на студента и двусмысленно ответил, запомнив латинскую поговорку:

— Ex nihilo nihil! Был ты, Николка, дерьмом и обратно им остался.

«Поди узнай, о ком он сказал: о царе или обо мне? Зубастый парень», — подумал студент и тут же поднялся по лестнице в квартиру, а уходя с урока, громко рассмеялся и сказал:

— Не понимаешь, как себя вести. Приходи сегодня вечером на Расстанную пять, квартира четыре, спросишь Ковалева.

Студент по-обычному засвистел и вышел на улицу, оставив Василия в полном смятении. «Куда это он меня зовет и зачем? — подумал он. — Ловушка или двуличный человек?»

Вечером Василий нашел дом, который ему назвал Николай Николаевич. Он постоял в нерешительности перед четвертой квартирой и наконец позвонил. Ему открыл сам студент и, схватив за руку, без слов увлек в небольшую комнатенку. Василий боязливо осмотрелся. В углу стояла железная кровать, посередине неказистый стол и два стула, у окна этажерка с книгами.

— Садись!

Василий послушно сел, держа картуз в руках.

— Знаешь, зачем звал? — спросил Николай Николаевич.

— Нет.

— Ты давеча кого дерьмом обозвал: меня или царя?

— Как хотите понимайте, но я вас не боюсь, — решительно заявил Василий. — А мериться силой не советую, — и положил на стол жилистый кулак.

— Молодец, Васька! — развязно, как показалось Василию, сказал студент. — Меня называй как хочешь, а царя так не следует. Он не дерьмо, а кровопийца, которого надо вздернуть на дыбу. Палач Николка!

Василий недоверчиво смотрел на студента, не зная, го ли он говорит, что думает. «Сейчас я его проверю», — тут же решил он и с заинтересованным видом спросил:

— Скажите, пожалуйста, где теперь отец Гапон?

— Почему это тебя интересует?

«Увиливает, — подумал Василий, — не хочет сказать».

— Он ведь человек духовного звания, не то что мы с вами. Хотел рабочих из собачьей жизни вывести, а что получилось?

— Гапон провокатор и такой же подлец, как царь. Он уже нашел себе успокоение, — объяснил студент.

— Это как же понимать, Николай Николаевич? Говорите вы не латынью, а все-таки не ясно. Я был девятого января прошлого года на площади. За что стреляли в рабочих?

— Ты не Воронин, все понимаешь сам.

— Воронин тоже понимает, но по-своему. Опять же, Настасья Фадеевна понимает, и тоже по-своему.

Николай Николаевич пристально смотрел на Василия, чувствуя удивительно логичный ход мыслей у этого молодого парня. «Не надо его больше испытывать, — решил он, — выложу все начистоту».

— Настасья Фадеевна понятливая, умная барышня, — начал студент, — я на нее напраслину возвел, но ненавижу ее лютой ненавистью, как ненавижу и отца ее, мать, все купеческое семя. Все они готовы перегрызть нам глотку. А насчет Гапона я тебе скажу. Попа спас эсер Рутенберг, а потом он с ним рассчитался.

— Я и его знаю, — перебил Василий.

— Откуда? — поразился студент.

— Слушал его речь к рабочим у Нарвской заставы девятого января, он уговаривал их не ходить к царю с петицией.

— Так вот, Рутенберг помог ему бежать за границу. Осенью прошлого года, когда начались забастовки, Гапон вернулся в Россию и сразу вступил в переговоры с главным министром Витте. О чем они там говорили, нам ясно, потому что Гапон стал выступать против тех, кого призывал к забастовкам и восстанию, против революционеров. Полиция поручила ему добиться от Рутенберга выдать боевую организацию Центрального комитета партии социалистов-революционеров, то есть эсеров. Рутенберг, не будь дурак, сообщил об этом своему Центральному комитету, и тот разрешил убить Гапона в такой обстановке, в которой будет неопровержимо доказана его провокаторская роль.

Василий с интересом слушал рассказ Николая Николаевича.

— Двадцать восьмого марта, — продолжал студент, — Рутенберг заманил Гапона для переговоров на дачу в Озерках под Питером, а в боковой комнате спрятал несколько рабочих-гапоновцев и трех эсеров. Начались переговоры. Рабочие все слышали. Когда переговоры кончились, они вошли в комнату. Гапон, понятно, смутился, забился, как зверек, в угол. Подробностей я не знаю, но доподлинно известно, что его тут же повесили и только недавно полиция обнаружила его труп. Собаке — собачья смерть!

Николай Николаевич поднялся, подошел к окну, стоя спиной к Василию. Потом он обернулся и тихо спросил:

— Фадей Фадеевич часто в лавке бывает?

— Мало, я один хозяйничаю.

— Хочешь мне помочь?

— Смотря в каком деле, — ответил уклончиво Василий. — Если воровать, то на меня не рассчитывайте.

— У тебя в голове много дури, — безобидно сказал студент. — Я не тот, за кого ты меня принимаешь. Жандармы и полиция сейчас бесчинствуют. Сюда ты больше не приходи и адрес этот позабудь. А вот я к тебе частенько буду захаживать, приносить листовки и газеты, а ты их прячь в воронинском драпе и сукне. Мой товар с виду простой, а действует как бомба. Дело это опасное, сам понимаешь. Согласен?