Потом матрос-гармонист запел, аккомпанируя самому себе:

Смех, веселье, шутки. Вот три матроса отплясывают чечетку, на смену им пошли в пляс казаки. Появились городские девчата.

Шарапов с Цвиллингом наблюдали со стороны.

— Толковый мужик Блюхер, вот что придумал, — подмигнул Цвиллинг Шарапову, — и Елькин хороший доклад сделал. Вот это и есть политическая работа.

В сумерках к Кошкину пришел Балодис.

— Ты меня, братишка, знаешь? — спросил он заискивающим тоном.

— Вперво?й вижу, — схитрил Кошкин.

— Да ведь я хотел с тобой в разведку идти, а Блюхер отказал. Помнишь?

— Харя у тебя малоприметная, потому не запомнил.

— Чего лаешься? Я к тебе пришел как к человеку, а ты…

— Как девица! — перебил Кошкин. — Ну, будем считать, что у тебя личико, а не харя. Доволен?

— Будет надсмехаться, не то осерчаю.

— От ворот поворот, а то я тебе всыплю несколько пряжек. Подумаешь — «осерчаю».

— Идол ты! — огрызнулся Балодис. — Гидра!

— Чего, чего? — У Кошкина забегали зеленые глаза. — Кругом арш!

В комнату неожиданно вошел Блюхер. Балодис выпрямился, как натянутая струна, сомкнул ноги в каблуках, но от страха опустил глаза.

— Шляется всякий сброд да еще гидрой обзывает, — прошипел Кошкин.

Блюхер сел за стол, переложил с одного края на другой какие-то бумаги и, словно не замечая матроса, спросил у Кошкина:

— Чего сердишься?

— Ходят тут всякие.

— Разве матрос с «Андрея Первозванного» — это всякие? — переспросил Блюхер и сам ответил: — Бескозырка — почетный головной убор, но только некоторые братишки ее ни в грош не ставят и честь матросскую на босяцкую удаль меняют.

— Виноват! — гаркнул Балодис.

— В чем? — спросил Блюхер. — Садитесь и рассказывайте.

Балодис коротко рассказал о себе, закончив словами:

— Судите по всей строгости. Черт меня попутал.

— На черта сваливать нечего, — вмешался Кошкин. — Ты что думаешь теперь делать?

Балодиса злило, что порученец вмешался в разговор, хотел обрезать его, но побоялся, что Блюхер прогонит. Поборов свой гнев, он покорно произнес:

— Вину искупить.

— Решение правильное, — согласился Блюхер, — вину искупить дисциплинированной и примерной службой. Возьму тебя к себе в порученцы.

Балодису показалось, что он не то ослышался, не то над ним шутят, и серьезно возразил, кивнув в сторону Кошкина:

— Он меня живьем съест.

— Хорошему человеку он друг и товарищ, а босяку — враг, — пояснил Блюхер в защиту своего порученца.

— Из него дурь надо вышибить. Василий Константинович, — продолжал свою издевку Кошкин. — Мне с ним возиться недосуг. Может, он трус, я ведь с ним вместе не воевал.

— Посмотрим, авось человека из него сделаем.

— Трудно, — почесал Кошкин затылок. — Горбатый он и языкатый.

Никто не хотел продолжать спор. Балодис дрожал от негодования, но молчал, словно ему кляпом заткнули рот. Уж лучше терпеть унижения от Кошкина, но зато заслужить одобрение Блюхера.

И Балодис остался порученцем.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Каширины выехали на зорьке, покинув с чувством горечи родную станицу. Накануне Дмитрий Иванович простился с Прохором Семушкиным.

— Бог даст, свидимся.

— Езжай, Дмитрий Иванович, с такими орлами не пропадешь. Кабы мой вернулся — разом бы поехали.

Старик отказался от саней, надел на голову старую казачью фуражку с широким козырьком и с трудом взобрался на коня. Сидя в седле, он который раз силился ответить самому себе: правильно ли сделал, что покинул дом и кровать, на которой ему надо было умирать, и пустился в неведомый путь? «Куда меня несет и зачем?» — эта мысль все время выплывала, как вода над талым снегом.

— Ваня, — обратился Николай к брату, — скачи в Заберовскую станицу, узнай, вернулся ли казак Евсей Черноус. Он нам подсобит.

Иван послушно пришпорил коня. Из-под копыт полетели комья снега.

Когда меньшой сын скрылся, отец посмотрел в одну сторону, потом в другую, снял фуражку, перекрестился и нерешительно спросил у Николая:

— Не умрем под чужим тыном, сынок?

Николай надвинул папаху на брови.

— Батя, вы богу верите больше, чем мне с Иваном.

— Я и в бога не верю, а по-стариковски себя осеняю.

— Воевать вы, батя, не будете. Нет у вас больше силы в руках, а оставаться в станице нельзя. Зарубят дутовцы.

— Было время, когда мне за баклановский удар командир сотни ручки пожимал. — Старик тяжело вздохнул. — Теперь из меня вся сила вышла.

Часа через два показались два всадника. Это возвращался Иван Каширин с Черноусом.

— Здравья желаю! — живо произнес Евсей, осадив коня на задние ноги перед Николаем Кашириным.

— Здравствуй, Евсей! Как она, жизнь?

— Сами знаете, ваше… — и запнулся.

Николай Дмитриевич укоризненно покачал головой:

— Евсеюшка, пора отвыкать от старого. К тебе заехать можно?

— Низко кланяюсь и рад принять с превеликим удовольствием.

— Иван гуторил с тобой?

— Эге! Двадцать два казака наберем.

— Верные люди?

— Мне верите, Николай Дмитриевич, да? Так и им!

Евсей Черноус жил с матерью Ульяной. Тихая и безропотная казачка слушалась во всем сына, но в душе боялась его речей против станичного атамана. По комнате она семенила неслышными шажками. Ульяна понравилась Дмитрию Ивановичу, и они, словно старые знакомые, быстро нашли тему для разговора.

— Ноне молодые шибко прыткими стали, — сказал старик Каширин. — Моих сынов, к примеру, в Питербурх звали, а они, — от досады он махнул рукой, — сама видишь…

— Кабы у Евсеюшки умишко был, так мы бы жили как у Христа за пазухой, — сказала в свою очередь Ульяна. — Вернулся с фронта о двуконь, мне привез шелковый платок и ситчику на платье. Все шло хорошо, а на прошлой неделе сцепился с дутовским прихвостнем, тот ему одежонку испластал и кровь пустил. Уж я его и в бане правила, и мазью натирала, очухался наконец. Спрашиваю: «Кто тебя убил?» А он не обмолвился, крепкий на язык. Раньше никогда озорным не был, а теперь ему в глаза плохого слова про советскую власть не скажи — убьет. Какой-то он особенный уродился.

— Не он один, — соглашался Каширин, — ноне все, кто супротив советской власти, значит, за царя. А от нашего царя какой толк был? Царица с Распутиным, а Николка срамницы боялся пуще огня. Прямо скажу — дерьмовый царь…

— Хучь дрянной, а все же царь. Не ущитили.

С каждым днем отряд братьев Кашириных пополнялся. Иван то пулемет притащит, то патроны привезет, а Николай сотни формирует. Шли отрядами от станицы к станице оренбургские казаки, чтобы добыть себе вольную жизнь под красным знаменем.

Дмитрий Иванович помолодел с виду, а силы его истощались, и сыны, видя, что отцу нужна подмога, прикомандировали к нему молодого казачка, но старик прогнал его прочь.

— Не слепой я, все вижу, — с досадой жаловался он Ульяне. — Мне казачок нужен, как бабе борода.

Падение Троицка вызвало у Дутова гнев. Он бесновался, кричал на начальника штаба Сукина, на Сашку Почивалова, грозил, что будет расстреливать без суда и следствия городских жителей за робость перед красными, и, арестовав многих, заполнил ими не только тюрьму, но и военную гауптвахту, служившую некогда складом для губернаторского архива.

Александр Ильич по заведенному правилу проводил воскресные ночи с Надеждой Илларионовной. В ее агентурных сведениях он больше не нуждался, но отказаться от нее как женщины не хотел.