В один из воскресных вечеров Сукин разыскал Почивалова и, хитро улыбаясь, спросил:

— Не знаешь, где генерал?

— Знаю, — похваляясь, ответил есаул, — а пойти к нему не осмелюсь.

— Дело есть, и притом не терпящее отлагательств.

Почивалов задумался. Надежда Илларионовна запретила ему приходить к ней. Он догадывался, что приказание исходило от самого Дутова. Нарушение грозило отставкой, а то и просто изгнанием. Сейчас ему представился случай побывать у нее дома, увидеть ее, вспомнить первую ночь, проведенную вместе. Искушение было велико. «Авось она загорится, когда увидит меня, поманит… — размышлял он. — А винить меня атаман не станет. Не по своей воле пошел, а по просьбе начальника штаба — дело безотлагательное. Рассердится — всю вину на Сукина свалю».

— Допустим, что я повидаю его, — сказал Почивалов, испытывая удовольствие от того, что его просит начальник штаба. — А что я скажу? Дескать, вас хочет видеть начальник штаба? Да он меня в три шеи прогонит.

— Я вам, Александр Прович, пакет дам. — Так Сукин назвал есаула впервые. — На словах же скажете, что полковник Сукин потребовал от вас незамедлительно повидать наказного атамана.

— Была не была! — выпалил Почивалов с затаенной радостью. — Давайте пакет!

Подойдя к дому Надежды Илларионовны, Сашка струсил и хотел повернуть обратно, но пробивающаяся сквозь расщелины старой ставни узенькая полоска света притягивала. «Не спят еще». Он несколько раз дотрагивался до ручки звонка, собираясь дернуть за цепочку, но дрожащая рука бессильно опускалась. Борясь с желанием и страхом, он решил уйти и, побродив по двору, направился на улицу.

Сквозь мчавшиеся по небосклону облака, озаряя тихую улицу, застенчиво выглядывала луна. Под ногами хрустел снег, слезились от мороза припухшие глаза. Где-то затенькали бубенцы, но звон их быстро затих. И луна, которая выбегала из-за туч и так же поспешно пряталась, и скрипучий снег, и безмолвие пугали Сашку, но вернуться обратно в штаб и доложить Сукину, что не нашел атамана, он тоже не решался. Вдруг в пакете важное донесение — не жди от атамана пощады, разнесет его как мальчишку. «Вы ведь знали, где я». Он бессознательно позвонил и тотчас оробел, но когда за дверью послышался знакомый женский голос: «Кто там?» — подавил в себе волнение и ответил:

— Надежда Илларионовна, это я, Сашенька! — Он сказал так, как она его раньше называла. — Откройте! Мне срочно нужен атаман.

Сашка вошел, принеся с собой на бекеше морозный воздух, вытер ноги о половичок и шепотом спросил:

— Он здесь?

Надежда Илларионовна, держа в руках подсвечник с зажженной свечой, кивнула головой, а Сашка, заглянув в ее глаза, готов был поклясться, что она рада его приходу. Он не посмел переступить порога коридора и войти в столовую, откуда дверь вела в спальню, хотя этот путь был ему знаком. Сознание того, что он здесь сейчас в роли посыльного, вызвало в нем бешеную злобу против атамана, но эта злоба мгновенно угасла, как только он услышал шаги Дутова. Атаман вышел в коридор в черном костюме.

— Что случилось? — спросил он спокойно, не сердясь на Почивалова, который ни разу его здесь не беспокоил.

— Полковник Сукин приказал незамедлительно вручить вам пакет.

Читая, Дутов сохранял каменное спокойствие, только губы безмолвно шевелились, но Сашке показалось, что атаман вот-вот разъярится. Дутов, прочитав до конца, повернулся и бросил через плечо:

— Проводите его, пожалуйста, Надежда Илларионовна.

Сашку всего обожгло. Ему хотелось надерзить атаману, но он сдержался, почувствовав почти над самым ухом теплое дыхание Надежды Илларионовны.

— Я жду вас послезавтра в девять вечера, — прошептала она.

Пров Ефремович, узнав от Митрича об отъезде старика Каширина с сынами, пришел в ярость:

— Куда они могли уехать со старым хрычом?

— Никто не ведает, Пров Ефремович.

— Я доведаюсь. Созови-ка сход, погуторим насчет Кашириных.

На сход пришел и Семушкин.

«Вот ты-то мне и нужен, — подумал Почивалов, — тряхнем твою душу, так все поведаешь».

В станичном правлении собралось много казаков, даже с хуторов и те притащились. Митрич поднялся из-за стола, подправил свисавшие к подбородку усы, разгладил старый измятый мундир и надсадно откашлялся.

— Станичники, — громко начал он, — объявляю сход открытым. Перво-наперво передаю вам поклон от нашего наказного атамана, полковника Дутова. Дошли до него слушки, будто казаки, а то и ахфицеры подаются к красным. Из нашей станицы подхорунжий Каширин с сынами уехали на ту сторону. Куда казакам ехать и бросать свою землю? Счастья искать? Значитца, земля им нужна, как собаке пятая нога. Подпишем общественный приговор: землю отдать станичному правлению, а дальше будем судить. Опять же запишем: кто пойдет к большевикам — бродягам и каторжникам — разорять с ними святую Русь, того ждет наша немилость. Все мы, как один, станем за поруганную веру.

— Правильно! — закричали с мест отдельные казаки.

— А на мою думку, неправильно рядите.

Все обернулись, узнав по голосу Семушкина.

— Креста на тебе нет, Прохор. Ты что, заодно с супостатами? — спросил Митрич и сплюнул на пол.

— С крестом аль без креста, а с каторжниками я чужого не крал и на чужое не зарился. Зачем забирать землю Каширина?

Со скамьи поднялся Почивалов. Все тотчас умолкли.

— Господа станичники! Почивалов свой хлеб ест, а не чужой.

— Я к тебе за подачкой не ходил, — бросил с места Прохор Иванович.

— Ты помалкивай, потому твое время прошло. Пошумели — будя! Разорять казачью жизнь не позволим. Отцы наши и деды эту землю кровью и потом поливали, а Каширины норовят ее отдать коммунистам и иногородним. Ты, Прохор, знал, что Каширины уезжают из станицы. Почему молчал?

— Кто ты такой, чтобы тебе докладать? — усмехнулся Семушкин.

— Почивалов! — с гордостью произнес свою фамилию Пров. — Не у тебя гостил наказной атаман, а у меня.

— Ты его и целуй в ж…

Лицо Почивалова налилось кровью, и он заговорил так, словно у него во рту лежала большая слива:

— Мы вот сейчас запишем тебе общественный приговор: ввалить двадцать пряжек.

— Руки коротки! — не остался в долгу Прохор Иванович.

Казаки расшумелись. Многим не понравилась мера наказания: сегодня всыпят Семушкину, завтра другому. Позор на всю станицу. Кто в рукав улыбается, кто ногой пинает один другого, — дескать, Почивалов не шутит.

В шуме Прохор Иванович, поднявшись со скамьи, хрипло крикнул от подхлестнувшей его жгучей боли:

— Станичники! Где же это видано, чтобы старых казаков секли? Сын мой еще не вернулся, воюет за веру и отечество, я не сегодня-завтра богу душу отдам, а кровосос Почивалов здеся командует, как наказной атаман.

— Не мути, Прохор, старикам головы, — перекричал его Почивалов и тут же приказал станичному писарю: — Пиши общественный приговор про землю Кашириных.

Общественный приговор был написан, и казаки, держа корявыми пальцами ручку, которую им подавал Митрич, нехотя ставили кресты да закорючки, понимая, что они незаслуженно наносят обиду своему бывшему станичному атаману Каширину.

Прохор Иванович тоже подошел к столу, взглянул на бумагу, лежавшую перед писарем, и плюнул на нее. Почивалов вспыхнул и, сжав кулак, сильно ударил Прохора Ивановича в грудь. Старик зашатался, грохнулся на пол. Его подняли, усадили на скамью. Он тяжело дышал, из выцветших глаз катились слезы на морщинистое лицо. Прохор Иванович посмотрел с ненавистью на Почивалова, и взгляд его говорил: «Вернется сын — даст тебе сдачи». С трудом он дотащился до дому и упал на старую, расшатанную кровать.

На другой день Прохор Иванович умер.

Под вечер в дом Евсея Черноуса вернулся Иван Каширин, ездивший по станицам вербовать казаков.

— Ложись, Иван Дмитриевич, отдыхай! — предложил Евсей.

Иван ничего не ответил, только снял папаху, сел за стол и поник головой, сдавив ее обеими руками.