— Можешь ли толково доложить обстановку? — Желая его приободрить, он добавил: — Давай! В худших переплетах бывали, и то не терялись.

— Дутовцы одним полком с ходу ворвались в город, — сообщил Елькин. — Троицкие казаки могли им дать отпор, но у них начался разброд: одни были за то, чтобы сдаваться, другие держали нашу сторону. Началась перепалка, стрельба. Дутовцы воспользовались этой неурядицей и легко захватили город…

— Сколько человек у тебя в отряде? — перебил Блюхер.

— Осталось пятьсот, — Елькин тяжело вздохнул.

— Кошкин докладывал, что у тебя мало патронов.

— Это правда.

— Кто же должен об этом заботиться, товарищ Елькин? Я или вы? — Это было сказано с такой резкостью и прямотой, что Елькин, который был выше Блюхера на полголовы, сразу поник, словно он врос в землю, и опустил глаза. — У вас помощник, — продолжал сердиться Блюхер, — вы должны были послать его в Челябинск с приказанием доставить боеприпасы. Воевать надо с умом.

Елькин виновато молчал, он даже не удивился тому, что Блюхер, отчитывая его, говорил «вы», а не «ты». «Не до обиды сейчас».

— Кошкин! — кликнул Блюхер, приняв решение. — Скачи обратно и передай мичману Павлову: возвратиться в Кичигин, разместить матросов по избам, выставить охрану и дозоры. В четыре часа приеду проводить совещание.

Кошкин мгновенно умчался, а Елькин так удивленно посмотрел на Блюхера, что в его глазах нетрудно было прочесть упрек: «Воевать, говоришь, надо с умом, а сам созываешь какие-то совещания».

— Бойцы в окопах? — спросил Блюхер.

— Какие тут окопы, — смущенно удивился Елькин, — лежат на снегу и стреляют.

— Слушайте, Елькин! Первое — прекратить стрельбу. Казаки сейчас все равно дальше Троицка не пойдут, а если они вздумают это сделать, то тогда встретите их дружным огнем. Второе — пошлите не менее двадцати человек в ближайшую станицу и реквизируйте лопаты, ломы, топоры. Пусть бойцы расчищают снег, роют окопы, чтобы не замерзнуть ночью. Третье — курение строго запретить и огня не разводить. Четвертое — к четырем часам вам надлежит прибыть в Кичигин на совещание, оставив здесь своего помощника. Понятно?

— Понятно!

В четыре часа, когда уже смерклось, в опустевшем доме станичного правления собрались Блюхер, Павлов и Елькин. На грязном столе горела оплывшая свеча в облепленном окисью и ржавчиной медном подсвечнике. Кошкин то и дело выходил проверять посты, но прислушивался к разговорам.

— Чтобы разгромить противника, нужно иметь о нем, выражаясь военным языком, разведывательные данные, а на рожон лезть нечего. Опять же надо держать свои отряды в крепких руках, — произнес Блюхер без того волнения, которое охватило его утром. — Вам обоим не понравились мои замечания, а я буду еще строже в своих требованиях. Чем сильна армия? Дисциплиной. Командир приказывает — солдат выполняет. На фронте приказание офицера было для меня законом. Прав он или нет — другой разговор. Но в нашей армии командир бойцу друг, ведь это два крестьянина или двое рабочих, за одно дело борются, крови своей не жалеют. И я не позволю, чтобы матрос разговаривал со мной, как волжский босяк!

— Кто это? — сердито спросил Елькин, вскочив с табурета. Сейчас он понял, почему Блюхер был так резок с ним утром.

— Виноват Павлов, а не матрос. Скажите, мичман, в вашем отряде есть коммунисты?

— Не знаю, — смутился Павлов.

— Вот где собака зарыта, Елькин, — сделал вывод Блюхер. — Надо хотя бы десять коммунистов передать из твоего отряда в павловский, пусть они выявят всех коммунистов, сколотят ядро — и тогда все изменится. Вы, Павлов, заработали у ваших братишек дешевый авторитет. Вот такой, как вы есть, вы нам не нужны и можете возвратиться обратно в Питер. Я как председатель Челябинского Ревкома пошлю телеграмму Ленину и Дыбенко о ваших «заслугах».

Павлову, молчавшему все время, хотелось ответить, но Блюхер остановил его поднятой рукой:

— Мне ваши оправдания не нужны. Я вас проверю в бою и тогда приму решение, а Ревком меня поддержит.

— Можешь не сомневаться, — утвердительно закивал головой Елькин.

— Теперь я изложу свой план, — продолжал Блюхер. — Дутовцы считают, что мы слабы. Днем как-никак еще постреливали, а ночью — нам не по силам. Так вот, в пять часов утра, когда казаки будут спать, мы тихо подойдем к Троицку и с двух сторон ворвемся в город. Сейчас вы вернетесь в отряды и расскажете всем красногвардейцам и матросам, как будем наступать.

Блюхер долго и настойчиво растолковывал Елькину, как надо действовать. Сверили часы и разошлись.

…В пять утра матросы, заняв позицию на правом фланге, рассыпались цепью и двинулись на город. Они шли, проваливаясь в снегу, но не останавливались. Их вел Павлов, он знал, что ему надо вернуть доверие Блюхера.

Дутовцы не ожидали внезапного нападения. Появившийся чуть ли не первым в городе Блюхер приказал матросам захватить казачьих лошадей, оседлать их и отвести к северной окраине города.

В одном из сараев Елькин с красногвардейцами обнаружили сотню казаков. Они спали на соломе без оружия.

— Выходи, бандиты! — закричал Елькин, не выпуская из рук гранату.

— Сам ты бандюга, сукин сын, — проворчал хриплым голосом казак со спустившимся до мочки уха чубом.

— Дутову служили, верноподданные, — продолжал с издевкой Елькин.

Казак бросил на него презрительный взгляд:

— Я Дутова, пропади он пропадом, в глаза не видел и видеть не хочу.

— Зачем же служил ему?

— Кто служил? Нас обманом разоружили и в сарай заперли, как телят. Я первый присягал верой и правдой служить советской власти, а ты меня Дутовым попрекаешь. За такие речи тебя бы разорвать от головы до…

Елькин растерялся, но его выручил подъехавший в эту минуту Блюхер. Узнав Шарапова, он приветливо крикнул с коня:

— Здорово, папаша!

Казак сурово посмотрел на Блюхера и строго сказал:

— А ну-ка спешься! Подойди ко мне!

Блюхер сразу понял, что произошло, но не высказал своей догадки. Он послушно спешился, подошел к Шарапову и протянул руку. Казак стоял, расставив ноги, упершись руками в бока.

— Не хочешь здороваться? — усмехнулся Блюхер.

— Это твой человек? — Шарапов ткнул пальцем в грудь Елькина.

— Мой!

— За что обижает нас?

— Гранаты испугался? — подзадорил Блюхер.

— Я гранату съем, и ни хрена со мной не будет, а обзывать меня дутовцем и бандитом не позволю.

— Помиритесь! Ты как попал сюда?

— Гуторил я тебе, Василий Константинович, что промеж нас есть косоглазые. Как дутовцы на город напали, так они к нему и переметнулись, а нас разоружили, коней поотбирали и в сарай под замок посадили. Ох и времечко!

— Много вас?

— Сотня.

— Скажи хлопцам, чтобы о конях и оружии не пеклись. Через полчаса все будут сидеть в седлах.

— Ты правду гуторишь аль байку сказываешь?

— Коммунисты не врут, папаша, запомни это на всю жизнь. Сейчас подам команду. Кошкин, сто коней пригнать сюда!

В полдень, когда солнце, пробившись сквозь тучи, взошло над Троицком, Ревком уже работал, матросы и красногвардейцы спали в домах, а по городу патрулировала сотня со своим командиром Шараповым.

К Павлову пришел крестьянин.

— Я из села Николаевки, — сказал он, — у нас граф Мордвинов мужикам морду бил да скулы сворачивал. Терпели, потому как николаевский режим был. А теперь за что терпеть?

— Ты меня не агитируй, а говори, чего хочешь? — недоумевая спросил мичман.

— Правды.

— Мы за эту правду и боремся, голубчик.

— А ты мне, командир, зубы не заговаривай. — Он подбоченился и задорно поднял голову. — Почему при советском режиме опять морду бьют?

— Это кто ж тебя побил?

— Не меня, а соседа. Побил твой братишка с ленточками за то, что сосед уберег дочку от насильника.

Павлов сразу посуровел:

— Ты его в лицо узнаешь?

— Узна?ю, потому я ему сдачи дал в ухо, а он пригрозил, что убьет меня.

— Пойдем со мной!