Павлов вышел из дома размашистым шагом. Он волновался сейчас больше, чем ночью, когда вел матросов на штурм Троицка. «Что будет, если Блюхер узнает про этот случай? — думал он. — Матроса прикажет расстрелять, а меня отправит в Петроград с позорной характеристикой. Надо исправлять».

— Построить отряд! — приказал он, разыскав начальника штаба.

Матросы строились неохотно. Они не знали, зачем их подняли на ноги, не дав выспаться. Павлов медленно, но с заметным волнением обходил ряды, всматриваясь в заспанные лица. Он сосредоточенно вглядывался в каждого матроса, и они удивленно пожимали плечами. «Чего он хочет? — недоумевали матросы, теряясь в догадках. — Ну пусть скажет». А Павлов, как назло, молчал, продолжая угрюмо обходить ряды уже в третий раз. К нему подошел один из тех коммунистов, которых Елькин прислал в отряд моряков. Судя по узлам на больших, едва сгибающихся пальцах, это был шахтер. Он выделялся высоким ростом и кавалерийской шинелью, доходившей ему до щиколоток.

— Дозволь мне, мичман, сказать слово перед строем.

Павлов остановился и сердито посмотрел на шахтера. Он готов был обругать его и прогнать, но, вспомнив проступок матроса, устыдился и ответил так, чтобы его не слышали:

— Говори, но знай, что ребята свирепые.

Шахтер махнул рукой, — дескать, не учи меня, — и, повернувшись лицом к строю, громким голосом произнес:

— Балтийцы! Один из ваших товарищей совершил контрреволюционное преступление. Он пытался изнасиловать молодую крестьянку. За честь дочери заступился ее отец. Кончилось тем, что матрос побил отца. Как могло случиться, что среди вас оказался преступник?

Из рядов донеслись голоса:

— Чего врешь? Катись к едреной бабушке!

— Меня не застращаете, — сильнее крикнул шахтер. — Вы еще пацанами были, когда я…

— Брось заправлять! — перебили его. — Чего кляузы разводишь? Дорогу к Духонину [2] знаешь?

Шахтер приметил одного крикуна и грозно скомандовал:

— Четвертый с правого фланга, выйти из строя на два шага вперед!

Павлов, слушая возникшую перебранку, попытался остудить распалившихся матросов и повторил команду шахтера. Из строя вышел тот самый матрос, которого Блюхер не пустил в разведку.

— Молокосос! — с презрением крикнул шахтер. — Я такого гада, как ты, на корабле задушил бы. С тобою говорит бывший матрос «Потемкина» Гавриил Андреев. Стоять смирно! Балтийцы! Не по своей воле я сменил бескозырку на кепку — списали с броненосца за участие в восстании. Не для того мы кровь проливали в пятом году и опять же теперь проливаем, чтобы потакать таким субчикам.

К Андрееву подбежал жалобщик.

— Это он, я его узнаю, — закричал он, указывая рукой на матроса.

— Балодис! — не своим голосом вскричал Павлов. — Это вы отличились в Николаевке? Это вы позорите отряд?

Балодис, насупив белобрысые брови, молчал.

— Сдать винтовку и патроны! Вон из отряда!

— Гони его в шею! — послышались отдельные голоса матросов.

Балодис снял с плеча карабин, отстегнул от поясного ремня подсумок с патронами, шваркнул на снег к опрометью бросился бежать.

Блюхер снова созвал совещание командного состава. На этот раз кроме Павлова и Елькина присутствовали приехавший из Челябинска Цвиллинг, командир сотни Шарапов, Гавриил Андреев, командир отдельной батареи Григорий Пивоваров, командир пулеметного взвода Алексей Фролов, троицкие большевики Сыромолотов, Щибря, Изашор и Шамшурин.

Блюхер присматривался, наблюдал. Павлов сильно изменился. У него уже было несколько стычек со своими матросами, и его всегда выручал Андреев, который лучше поручика знал душу моряка. Балтийцы поняли, что в лице героя с прославленного броненосца они встретили старшего по годам и опыту друга, и прислушивались к нему. Андреев сумел спокойно, без суматохи и излишней крикливости, внести в отряд дисциплину и уважение друг к другу.

Старику Шарапову, может быть, следовало бы уйти на покой, но даже малейший намек на это мог не только обидеть казака, но и лишить его душевного равновесия, которое он приобрел с тех пор, как его назначили командиром сотни. Он уже с трудом садился на коня, рука нетвердо держала шашку, зато он умел заставлять казаков слушать себя, и они готовы были сражаться не на жизнь, а на смерть.

До начала совещания Блюхер, доброжелательно взглянув на Шарапова, спросил шутливо:

— Семен Абрамыч, как идет твоя революционная жизнь?

Шарапов провел рукой по седеющим кудрям, потом подобрал согнутым пальцем пушистые усы кверху.

— По плану.

— Цвиллинг прижился?

— Я его в обиду не даю.

— Он сам за себя постоит, — вмешался подошедший Елькин.

— Ты неправ, Елкин-Палкин, — беззлобно сострил Шарапов. — Казацкую душу надо знать, поверь мне, старику. Казак — обнаковенный человек, да атаманы и старшины с мамкиным молоком кормили его своей наукой, — дескать, ты не кто-нибудь, а казак, тебе все можно, тебе все нипочем, а иногородний есть ползучий гад, революционер и смертельный враг. Таперича все ломать надо.

— Я с тобой согласен, Семен Абрамыч, — бросил через стол Блюхер. — Вот у матросов тоже свой характер, мичман перед ними робеет.

Задетый за живое, Павлов на этот раз не смолчал:

— Пусть Андреев скажет о дисциплине. Если не верите, спишите меня — и в цейхгауз.

— Мы не дети, чтобы играть людьми, как матрешками, — усмехнулся Блюхер. — Андреев вам крепко помог, Дмитрий Сергеевич, но командовать вы умеете, бесспорно, лучше его. Если мы сообща сумеем создать в наших отрядах революционную дисциплину, разъясним цель нашей борьбы, то никаким дутовцам нас не взять.

Шарапов, сидевший рядом с Цвиллингом, слегка задел его плечом и тихо спросил:

— Что, учиться будем политике?

— Даже старикам это на пользу.

План Блюхера заключался в том, чтобы, двигаясь на юг к Оренбургу, привлекать казаков на свою сторону.

— Как будут расставлены силы — последует мой приказ, а сейчас мне хочется поговорить о другом. Ни для кого не секрет, что в наших отрядах есть матросы и казаки, рабочие и крестьяне. В царской России мы жили по пословице — всяк сверчок знай свой шесток. Теперь так нельзя. За этим столом сидят революционеры, просидевшие в тюрьмах многие годы. Мы их уважаем. Это Елькин и Цвиллинг. Есть боевые и закаленные командиры — Шарапов, Павлов, Андреев. Все мы знаем, за что боремся с Дутовым, всех нас объединяет одна цель: добыть народу свободу, чтобы он мог спокойно жить, не бояться черного дня. Наши люди будут после войны крепко уважать друг друга, они не потерпят ни вора, ни душегуба. Все будут равны перед законом: казак и иногородний, матрос и шахтер. Через тяготы и великие трудности они кровью скрепят свою дружбу и придут к радости. Но надо об этом рассказать нашим бойцам. Как это сделать?

Шарапов, слушавший Блюхера с большим интересом, загорелся и поднял руку:

— Дозволь мне слово, Василий Константинович.

— Пожалуйста!

— За почтение к нам — низко кланяюсь от всех казаков. Но мне сдается, что не время теперь решать мирские споры. Возьмем Оренбург, повесим Дутова на суку, а тогда — давай!

— Именно теперь, уважаемый Семен Абрамыч, — подчеркнуто возразил Блюхер. — Это не мирской спор, а наша политическая работа. Люди должны идти в бой спаянными. Вот у матросов есть гармонист, казаки славно поют, повсюду наш народ умеет плясать, а кто фокусы показывать. Соберемся сегодня на плацу, споем, сыграем, а Цвиллинг или Елькин сделают небольшой доклад о внутренней и международной политике Советской республики.

«Цельный шурум-бурум», — подумал про себя Шарапов и ничего не ответил.

Днем отряды запрудили площадь. Подъехав на своем Рыжаке, Блюхер услышал, как молодой казак задорно затягивал, а остальные подхватывали: